optimistichttps://books.google.ru/books?id=nuo9DwAAQBAJ&lpg=PA187&dq=auden%20voznesensky%20foreword&hl=ru&pg=PA187#v=onepage&q=auden%20voznesensky%20foreword&f=false
В общем, не выдержав такой несправедливости, в меру сил перевел. Претензии принимаются; в нескольких местах заметно спрямил, что нехорошо. Надо бы поправить.
______________________________________
Уистен Хью Оден
Предисловие к английскому изданию «Антимиров», 1966
Разумеется, нелепо было бы думать, будто кто-то способен на точные и справедливые суждения о стихах, написанных на незнакомом ему языке.
Независимо от их относительных достоинств, некоторые поэты теряют в переводе меньше, чем другие. Даже в самом грубом прозаическом переводе неитальянский читатель может сразу почувствовать величие Данте, потому что воздействие его поэзии держится большей частью на сравнениях и метафорах, понятных любому человеку, а не одним лишь итальянцам, а также на его даре афористически кратких высказываний, выраженных простейшими повседневными словами, для которых в любом языке есть более или менее точный эквивалент: например, «и в этот день мы больше не читали».
Переводы также благосклонны к таким чокнутым поэтам, как Гельдерлин и Смарт: поскольку сбои их умственных процессов не имеют отношения к языку, они прозвучат одинаково неожиданно на любом. Например: «… теперь герои мертвы, острова Любви почти уничтожены. Отныне повсюду Любви суждено быть обманутой и использованной в глупости своей.» [Не нашел этой цитаты нигде, так что переложил как смог. - АА.]
С другой стороны, такой поэт, как Кэмпион, чья главная забота - звучание слов и их место в метре и ритме, вообще не может быть переведен. Уберите английский язык, на котором он писал, и все, что останется - несколько банальностей.
Самый удручающий случай непереводимости - Пушкин. Русские единодушно считают его своим величайшим поэтом, ну а мне только предстоит встретить перевод, который мог бы убедить меня - если бы я этого не знал заранее - что его стихи хоть чего-то стоят.
Однако частичное знание языка, скорее всего, приведет к еще более нелепым критическим суждениям, чем полное невежество. Невежество, по крайней мере, знает, чего не знает. Вспомнив, как неимоверно переоценили Оссиана немецкие романтики, а Эдгара По - Бодлер и Малларме, дважды подумаешь, прежде чем одобрить иностранного поэта.
В случае г-на Вознесенского я по крайней мере знал, что множество его соотечественников им восхищаются. Прочитав прозаические переводы его стихов, послушав, как он сам их читает и изучив метрические схемы, я пришел к выводу, что его поклонники правы.
Сам мастеровой, я прежде всего восхищен его мастерством. Перед нами поэт, который знает, что, помимо всего прочего, стихотворение — это конструкция из слов, которая должна быть сделана так же умело и прочно, как табуретка или мотороллер. Очевидно, что он владеет всеми эффектами ритма, рифмы, ассонанса, интонации в русском языке. Например:
Vcherá moi dóktor proiznyós: (a)
“Talánt v vas, mózhet, i vozmózhen, (b)
no vásh payál’nik obmorózhen, (b)
nye suítyes’ iz-domu v moróz”. (a)
O nós... (a)
(Yesterday my doctor declared: / «Talent in you, perhaps there may be / but your blow torch is frozen, / don“t go out of the house in the cold/» / Oh nose…)
Toi priróde, molchál`no-chúdnoi, (assonance)
róshcha, ózero li, brevnó — (b)
im pozvóleno slúshat`, chúvstvovat`, (assonance)
tól`ko gólosa im ne danó. (b)
(Nature, silent and wonderful / forest, lake or log — / is only permitted to listen and feel. / It has not been granted a voice.)
Такие приемы, как введение жаргонного словечка посреди более нормативной речи, могут быть как-то воспроизведены в другом языке, но эксперименты г-на Вознесенского с метром приведут любого переводчика в отчаяние. Похоже, что русские стихи тяготеют к хорею и дактилю, тогда как английские склонны сваливаться в ямб или анапест.
С первого взгляда заметно разнообразие предметов изобретательного восхищения г-на Вознесенского — ему равно интересны животные и аэропорты, родные и чужие пейзажи — а также диапазон интонаций (элегическая, комическая, гротескная, тихая, бунтарская), которыми он свободно управляет.
Напоследок стоит сказать, что каждое написанное им слово, в том числе и критическое, исполнено глубокой любви к родине и родному образу жизни. Я хочу это подчеркнуть, поскольку в нынешнем политическом климате легко начать выискивать в стихах политические намеки вместо того, чтобы читать их так же, как стихи любого своего соотечественника.
Восприятие любого стихотворения — результат диалога между словами на бумаге и тем, кому случилось их прочитать, так что нету двух читателей, которые воспримут его одинаково. Исторические и социальные установки у нас, англичан и американцев, сильно отличаются от русских. Достаточно заметить, что в наших странах стихи никогда не считались чем-то социально значимым, заслуживающим хоть какого-то внимания государства, поощрения либо сдерживания, финансирования либо цензуры. В России же при любом режиме к ним относились более чем серьезно. Но г-на Вознесенского следует читать с точки зрения нашего собственного опыта. Если вместо этого пытаться представить себя советскими читателями, мы наверняка все поймем неправильно. Помимо бестолковости, такой подход еще и бесполезен. Одно из главных свидетельств, что стихотворение и вообще любое произведение искусства чего-то стоит — это то, что кто бы, где бы и когда бы его ни создал, оно оказывается важным для нас, здесь и сейчас. Я уверен, что г-н Вознесенский - хороший поэт, потому что, хотя я не знаю русского языка и никогда не был в России, его стихи, даже в английском переводе, многое мне говорят.
(1966)
